Кяхта, Маймайчен и Великий чайный путь
Форпост торговли с Китаем
Когда в 1727 г. в Кяхте возник торговый центр, с монгольской стороны в нескольких сотнях метров от границы было построено китайское поселение под названием Маймачен (Маймачин). Этот поселок возглавлялся «саргучаем», иначе «дзаргучеем», или в старинном написании — «цзаргучей». Слово по происхождению монгольское и означает «судья»: дзаргач — это человек, который любит жаловаться и спорить. Эта важная должность была учреждена по просьбе Тушэту-хана, на землях которого велась торговля. Пост мог занимать только монгол из знатного рода и верный маньчжурскому правительству. Должность дзаргучея была необычайно прибыльной и каждый, кто ее занимал, со временем становился влиятельным и богатым человеком: таким способом маньчжуры покупали сотрудничество Тушэту-хана.
Устойчиво расширявшаяся торговля принесла в Кяхту общее процветание. Китайцы обычно переправляли свои товары в Ургу и далее в Кяхту в осенние месяцы, когда пересечь Гоби было легче. Примерно в это же время русские прибывали в Кяхту, чтобы вести торговлю, начиная с поздней осени и всю зиму. К 1881 г., когда американский журналист Джордж Кеннан проезжал через Кяхту, через город ежегодно проходило товаров стоимостью от десяти до пятнадцати миллионов долларов. Эта сумма могла быть занижена: оценки торговли часто обманчивы, и Кяхта здесь не была исключением. С самого начала применялась всевозможная изобретательность, чтобы обойти таможню. В 1768 г. была сделана попытка залатать дыры в пограничном контроле с помощью дополнительной статьи к Кяхтинскому договору. Контрабанда достигала значительных размеров, да и сейчас она остается основным источником доходов в казачьих городках Бурятии.
В первые годы единицей оценки объема торговли в Кяхте было колесо. В зимнее время торговля измерялась санями. Колесо представляло собой количество товара на одну повозку, а сани — количество товара в одних санях, которыми он перевозился по зимнему снегу. С 1736 по 1740 г. 1 430 колес товара было продано в Китай и еще 96 саней товара зимой. За тот же период 806 колес и 96 саней товара Китай продал в Россию. С 1741 по 1745 г. Россия продала Китаю 1 200 колес товара и получила в обмен 844 колес. Расхождение между указанными цифрами почти наверняка восполнялось контрабандой. Хотя поначалу деньги обычно не использовались, и торговля подразумевалась только как натуральный обмен, ее объем стали исчислять в рублях. Например, Кяхта могла поставлять пшеницу купцам в Маймачен, а в обмен получать чай. Один пуд пшеницы в девятнадцатом столетии обменивался на три с четвертью кирпичика чая, при этом стоимость такого обмена с целью налогообложения была установлена в семь рублей. В 1744 г. зарегистрированный объем торговли составлял 287 500 рублей. К 1760 г. ежегодный средний товарооборот достигал 1,1 млн. руб. К началу 1770-х годов он удвоился до 2,2 млн. руб. в год. С 1824 по 1830 г. товарооборот торговли в Кяхте составлял от 5,5 до 7,8 млн. руб. в год, а к середине девятнадцатого века эта сумма возросла до 16 млн. руб. в год
До 1854 г. русские могли официально закупать чай только через бартер, но не за наличность. Целью было перегородить поток серебра из Российской империи. Китай поставлял России чай в обмен на текстиль, а также кошачий мех, которым китайцы оторачивали свою одежду. Мануфактура завозилась из самой России, а также из Германии, Пруссии, Нидерландов, Англии и Франции: продукция фабрик, порожденных промышленной революцией, поступала на гигантский китайский рынок по Чайному Пути. В обмен Россия получала в подавляющем числе случаев чай
Социально-экономическая политика России в Кяхте была сознательно направлена на расширение торговли. С 1743 г. Российское государство разрешило людям беспошлинное проживание вокруг Кяхтинской слободы, причем гражданские лица освобождались от воинской повинности. Такие выгодные условия привлекали значительное число «перебежчиков» из Монголии. К этому времени запасы пушнины в Сибири были истощены и пушная дань осталась в прошлом; вместо этого Российское государство получало выгоды от налогообложения торговли. Эта политика побудила многих монголов покинуть сельскохозяйственные районы северной Монголии и внедриться в рыночную экономику, как в Монголии, так и в южной России. Торговцы и ремесленники поддерживали инфраструктуру города от починки обуви и выращивания овощей до работ в мелких мастерских по изготовлению кожаных мешков для упаковки чая — цибиков. От названия этого предмета произошли фамилии семей, которые поколениями занимались их производством, например фамилия известного бурятского этнографа и языковеда начала двадцатого века Г. Ц. Цыбикова, Цыбиковых и сегодня можно встретить среди бурятов Кяхты.
Гонконг под британским правлением представлял собой сравнительно свободный от ограничений рынок и маршрут побега для китайцев в двадцатом веке. В девятнадцатом столетии Кяхта представляла собой аналогичную гавань для монголов. Она был первым и единственным во всем регионе городом, не связанным с буддистскими монастырями, и поэтому не контролировалась религиозными властями. Она не только являлась сосредоточением коммерции, но и служила источником информации и идей. В начале двадцатого века Кяхта становится главным центром революционной и интеллектуальной деятельности для монголов.
Она была центром цивилизации также и для купцов с Запада. Жители Кяхты, этого форпоста на краю империи, всеми силами старались поддерживать внешний вид и демонстрировать свое богатство. Как женщины, так и мужчины гонялись за последней парижской модой. Несоответствие этих нарядов местным примитивным условиям жизни поражало не одного западного приезжего. «Русские обычно подсознательно чувствуют, что они только наполовину цивилизованы, — писал один из них в 1864 г., — и они прекрасно сознают, что именно так они и воспринимаются остальной Европой. Вследствие этого они изо всех сил стараются пунктуально поддерживать внешние формы цивилизованной жизни, принимая шелуху за ядра». На Кяхтинских переговорах российские и маньчжурские должностные лица обменялись печатями для отметок в паспортах, выдаваемых зарегистрированным купцам. Купцам запрещалось торговать за золото или серебро: официально они должны были только обменивать товар, например, меха на чай. В действительности, золото, и особенно серебро, использовались для расплаты. Серебряные подсвечники продавались под видом бронзы, упряжки украшались закамуфлированными серебряными дужками над головами лошадей. Под любым предлогом серебро вывозилось из России в Китай.
В 1854 г. ограничения на торговлю золотом и серебром были сняты ввиду фактической ситуации. Тем не менее, на протяжении девятнадцатого столетия роль серебра понижалась, и для оплаты российских товаров монголами все чаще использовался чай. Джеймс Гилмор отмечал в 1883 г.: «Серебро это просто .. бедствие. В других странах, как только согласие о цене достигнуто, сделка завершена. Передается соответствующее количество денег в монете или бумажных купюрах, и все в порядке. В Монголии проблемы часто только начинаются, когда сделка уже совершена. Сперва разгораются споры из-за качества серебра, затем разногласия из-за расхождения весов. У покупателя весы показывают один вес, у продавца — другой, и каждый утверждает, что именно его весы правильные, а у другого нет». С чаем, как отмечал Гилмор, было не проще: «Кирпичики или половинки кирпичиков обычно оцениваются критическим взором, замеряются пядями под ворчание, что они утончены, полны прутиков или потерты в углах, и вообще принимаются с таким обиженным видом, как будто продавец считает себя ограбленным».
Однако угроза пострашнее потертых углов кирпичиков чая или контрабанды вскоре замаячила на юге. Это было перетекание торговли с сухопутного маршрута на морские пути. Межконтинентальная торговля по Чайному Пути достигает своего апогея в середине девятнадцатого века, после чего британские успехи в торговле на океанских путях наносят ей значительный ущерб. К 1840-м годам фрахтовочная стоимость чая, доставляемого сухопутным путем из Кяхты в Москву, достигала не менее шести рублей за пуд. Доставка того же самого пуда чая из Кантона до Лондона по морю стоила всего лишь тридцать-сорок копеек. Такой же дифферент в транспортировочных ценах проявлялся и в доставке европейской мануфактуры на Восток, что привело к тому, что европейские и американские товары стали исчезать из кяхтинской торговли. В экспорте из Китая в Россию чай далеко опережал другие статьи торговли. Кяхтинские власти вскоре пришли к решению: чтобы выровнять цены на чай, доставляемый по морю из Европы и из Кяхты по Чайному Пути, им необходимо было снизить таможенные пошлины на сухопутные поставки. Тарифы в Кяхте были уменьшены примерно на тридцать процентов. Это оказалось бесполезным. К концу девятнадцатого столетия единственной торговлей, оставшейся в городе, была региональная торговля между жителями Сибири, монголами и китайцами на юге.
Маймачен
Две деревянные фактории на границе у Кяхты представляли собой воронку, через которую торговля, информация и люди перетекали между двумя странами. Граница, кроме того, служила мембраной, через которую две совершенно различные культуры впитывались друг в друга. Вплоть до наших дней граница между Россией и Монголией у Кяхты представляет собой полоску земли шириной двадцать метров, которая считается нейтральной — не принадлежит ни одной из сторон. Эта полоса хорошо видна на прилагаемой фотографии девятнадцатого века с видом на китайский город Маймачен. Сегодня забор на российской стороне от нейтральной полосы представляет собой для России первую «сигнальную полосу». Приблизительно в двух с половиной километрах к северу от этой ограды проходит то, что русские называют своей второй сигнальной полосой, а земля между этими двумя оградами принадлежит России. Если монголы проходят через первую ограду, задевая пограничную сигнализацию, их могут задержать внутри контрольной зоны. До начала 1990-х годов зона патрулировалась пограничниками с собаками. Расстояние между сигнальными полосами варьирует в зависимости от топографии и может достигать нескольких километров, но по большей части оно составляет в ширину приблизительно два километра. Как бы для демонстрации территориальной принадлежности кяхтинские купцы финансировали постройку гигантского православного собора на расстоянии менее 180 м от границы с российской стороны. Это Воскресенская церковь, которая по своему богатству стала вторым храмом в царской империи. Первым был Исаакиевский собор, построенный в Санкт-Петербурге для царствующей фамилии. Воскресенская церковь пыталась повторить интерьер Исаакиевского собора: ее хрустальные и малахитовые колонны инкрустированы серебром. «Двойные двери перед алтарем сделаны из чистого серебра, — писал Нокс в девятнадцатом веке, — и, как говорят, весят две тысячи фунтов "эвердьюпойс" [908 кг]. Кроме этих дверей я видел, как мне кажется, около тонны серебра в разнообразной церковной утвари. Церковь была построена на деньги кяхтинских купцов». Столетием позднее церковь стали использовать в качестве конюшни. Прилагаемая фотография показывает ее голый интерьер и разрушающиеся стены, служившие в 1996 г. приютом для десятка лошадей. В ста восьмидесяти метрах к югу от границы, на маньчжурской и монгольской стороне от нейтральной зоны стоял город Маймачен. Его изогнутые крыши и 1996 г. ширмы, охраняющие от духов, отражали архитектуру и культуру, очень отличающуюся от той, что была представлена русской православной церковью в каких-то нескольких сотнях метров отсюда. На традиционный китайский манер для того, чтобы оградить жилище от непосредственного проникновения духов, вывешивались специальные экраны. Чтобы попасть в сам огражденный стенами город, существовала не одна прямая дорога, а две, расходившиеся вправо и влево к двум городским воротам.
Для западных путешественников, заглянувших за стены этого таинственного города, наиболее примечательной особенностью Маймачена было отсутствие женщин. Это отсутствие, точнее, видимое отсутствие, вызывало у некоторых русских убеждение, что они имели дело с выродившейся расой, хотя и расой, производившей необычайно хороший чай. Общение между различными мирами было непростым. Несколько западных путешественников, посетивших дзаргучея в конце XIX в., обнаружили, что разговор был невозможен из-за языковых трудностей. «Когда я хотел что-нибудь сказать цзаргучею, — сообщал один из них, — я обращался по-французски к майору Борословскому, сидевшему подле меня. Майор передавал мои слова по-русски бурятскому переводчику. Этот переводчик оборачивался к чиновнику-монголу рядом с ним и говорил с ним по-монгольски. Последний переводил для своего шефа на китайский язык...». Причем все это происходило в экзотических для посетителей условиях, когда адъютанты и помощники постоянно навязывали посетителю чай, покрикивая «пи хай, пи хай», что, по-видимому, означало «пейте чай!». «Ответы цзаргучея возвращались по той же цепочке, — продолжает путешественник. — Я подозреваю, что очень немногое из того, что мы говорили, доходило по назначению. Его ответ на одно мое замечание не имел никакого отношения к тому, что сказал я, и вся беседа вылилась в забавную мешанину комплиментов...».
У жителей Кяхты и Маймачена развился своеобразный жаргон для ведения дел. В Кантоне, на юге, «пиджин-инглиш» означал «деловой английский» и был построен на основе английского языка. Кяхтинское наречие было построено по большей части на русском, так как китайцы говорили по-русски лучше, чем русские по-китайски. Видный монгольский ученый проф. Б. Ринчен (1905-1977) в юности жил в Кяхте, и его зять, Дьёрдь Кара, помнит его рассказы о «кяхтинском языке».
Путешественники девятнадцатого века, попадавшие из Кяхты в Маймачен, обнаруживали необычайный контраст. Только что им казалось, что они находятся в российской глубинке, и вот они уже в центре Китайской империи. Вместо русских телег, запряженных лошадьми, они видели неуклюжие двухколесные воловьи повозки, нагруженные ящиками с чаем и погоняемые смуглыми монголами. Узкие немощеные улицы Маймачена были стиснуты между стен, построенных из сырцовой глины, смешанной с рубленой соломой, окружающих одноэтажные домики без окон и с крышами, загнутыми вверх, чтобы помешать духам спускаться на углы. Входные ворота укрепленного города были блокированы храмовыми башнями. Верблюды, груженые чаем, держали путь через узкие улочки и входили во дворы, где ящики сгружались.
Путешественники, направлявшиеся в обратном направлении из Урги в Россию, испытывали то же чувство внезапного перехода, когда они проезжали через простые деревянные ворота на границе. «На российской стороне мы проезжаем через ворота и попадаем в Кяхту — под крыло великого российского орла, который повсюду выставлен у нас над головами. Повсюду мозолящие глаз черно-белые полосатые столбы, как говорят, любимая прихоть этого несчастного педанта Павла Петровича, элегантные дома с побеленными стенами и красными или зелеными крышами, пышные церкви с высоко взметнувшимися шпилями и широкие безлюдные улицы, — все это моментально бросается в глаза за воротами и не оставляет никакого сомнения, что мы действительно на территории царей».
Удерживали эти два мира вместе общий интерес — торговля и сообщество людей, которые знали, как примирить культурные различия. В Кяхте, по счастью, было много таких, кто преуспел как в торговле, так и в дипломатии. В конце XIX в. таким человеком был А. Лушников — один из столпов кяхтинского общества. Кроме доходной чайной коммерции Лушников владел золотыми рудниками и мельницами, и он финансировал и поддерживал многих российских исследователей и естествоиспытателей, например, Пржевальского и Обручева. Его роскошный особняк до сих пор можно видеть в двух минутах ходьбы от Воскресенской церкви. Стены этого необычного дома имеют в толщину несколько футов, чтобы выдерживать не только непогоду, но и вооруженное нападение. Построенный по частям в разное время, дом имеет коридоры, вымощенные каменными плитами длиной полтора-два метра и ведущие между различными частями дома из одного помещения в другое. На втором этаже имеется большой бальный зал, окна которого, устроенные на всю ширину стен, смотрят на юг в дикие дали Монголии.
Лушникову удалось получать доходы в последние дни существования Чайного Пути. Несмотря на то, что торговля текстилем отошла к морским путям, чайная торговля продолжалась и в последней половине столетия. В 1851 г. по официальной статистике через Кяхту было экспортировано девять миллионов (9 208 764) фунтов листового чая и свыше четырех с половиной миллионов фунтов (4 638 060) кирпичного чая. Еще 1881 г. Джордж Кеннан мог сообщать: «Почти весь знаменитый перевозимый по суше чай, потребляемый в России, перевозится через Монголию караванами из северного Китая... Он попадает в империю через Кяхту, и после тщательной переупаковки, зашитый в сырые кожи, транспортируется через Сибирь на расстояние приблизительно четырех тысяч миль в Санкт-Петербург, Москву, либо на большую ежегодную ярмарку в Нижнем Новгороде».
Как видно из этих цифр, значительная часть чая, импортировавшегося из Китая через Кяхту, было кирпичным чаем, предназначенным для неевропейских россиян. Кеннан описывает этот продукт так: «Кирпичный чай делается из дешевых сортов чайного листа, смешанного с прутиками и небольшим количеством склеивающей смолы, и прессуется в твердые сухие лепешки около восьми дюймов в длину, пяти дюймов в ширину и полтора дюйма в толщину. По виду и консистенции он напоминает самые черные сорта жевательного табака в плитках». После того как, начиная с 1860 г., океанские перевозки подрезали кяхтинскую коммерцию, такой чай стал доминировать в сухопутной торговле. «До 1860 г., — пишет Нокс, другой путешественник, — импорт чая в Кяхте составлял около одного миллиона ящиков в год, причем все это хорошего качества и без учета кирпичного чая. "Кирпичный чай" Монголии и Северного Китая изготавливается из стеблей, крупных листьев и отходов, увлажненных овечьей или воловьей кровью и спрессованных в лепешки в виде кирпичиков. В некоторых частях китайской Татарии это основное средство обращения в народе... С 1860 г. качество тонких сортов чая, закупаемого в Кяхте, упало, но импорт кирпичного чая не уменьшился, а, по словам некоторых авторитетов, он даже увеличился.»
Однако и самый превосходный чай также продолжал поступать через Кяхту. Эти сорта были известны, как «фамильные чаи» — продукция южно-китайских плантаций в Фуцзяни, где чаеводством некоторые семьи занимались из поколения в поколение. Фамилия семьи удостоверяла качество. Знание торговых марок и «списков» чаев с отдельных плантаций вплоть до двадцатого века считалось неотъемлемой частью общей компетентности кяхтинского чаеторговца. Массовый кирпичный чай для кочевников составлял одну часть коммерции. Другой ее частью были изысканные сорта чая для москвичей и петербуржцев с более утонченными вкусами. Благодаря этой компетентности и утонченности, а также благодаря тому, что для сухопутных перевозок был пригоден чай, изготовленный по технологии более легкой обжарки, сорта чая, достигавшие европейской России по Чайному Пути считались, несомненно, лучшими, чем грубо прожаренный чай, доставлявшийся через океан в корабельных трюмах.
Тем не менее, глобальная экономическая матрица продолжала трансформироваться. Британцы с их недавно изобретенными анилиновыми красителями для текстиля, с их гигантским флотом океанских кораблей, с открытыми для них после 1860 г. портами прибрежного Китая и с их империей в Индии, производящей хлопковые ткани, оказались в состоянии подорвать конкурентоспособность любой сухопутной торговли текстилем. И еще одно обстоятельство качнуло весы в пользу британцев. Это было открытие, что Китай будет покупать опиум в обмен на чай.
Из книги Марты Эйвери «Чайный путь» ISBN 7-5085-0649-9
Маймачен – форпост торговли с Китаем